Мореходка, которую я так и не смог закончить, осталась позади.. Щелкнув ключами, отворилась массивная железная дверь, после которой была еще одна, с решеткой. В этот момент меня снова охватил страх, который перерастал в ступор и в тихую панику.. Первые два дня, я лежал на койке, и пытался читать различную прессу, стараясь меньше вникать и думать о будущем, которого у меня в определенном смысле, уже не было. Отделение было смешанным. В одном крыле лежали мужчины, в другом женщины. Нас разделял так называемый камбуз, где мы принимали не только пищу, но и после уборки столов, проводили определенную часть времени. Там мы друг с другом играл в шашки и домино. Кто -то рисовал, кто то что- то писал, а кто- то просто смотрел телевизор или слушал радио. Первые дни своего пребывания в больнице я уже смутно помню, потому что мне совершенно не нравилась и даже пугала та обстановка, в которой я оказался. Помню лишь, что абсолютное большинство, выглядело довольно странно и даже пугающе по началу. Многие были как заторможенные. Иные казались смешными, ходили, сидели, улыбаясь не понятно от чего и кому. Просто так, часто с пустыми глазами и отрешенным взглядом. Другие, что-то, кому-то рассказывали с деловым видом, а те слушали, и парировали в ответ с тем же, «умным» выражением лица. А одна девушка, с восковым лицом, прочитала мне с листка свое стихотворение, и спросила, понравилось ли оно мне. Ее творчество мне показалось несколько заумным, и где то философским. Я сказал что не плохо, и в этом что то есть.. И в них действительно была ее личная трагедия, страдания, и наверно надежда.. Ее творение, было написано в форме белого стиха, и в них насколько я помню, были отражены ее личные переживания, боль и попытка понять, что с ней происходило на тот момент времени.. Это то не многое, что мне врезалось тогда в память. В то момент я еще не знал, что скоро и самому, предстояло подвергнутся довольно жестким процедурам. И когда я находился на камбузе среди этих больных , некоторые не смотря на всю свою странность и чудаковатость мне были с одной стороны симпатичны, а с другой вызывали жалость. Я не понимал как можно быть такими странными и неуклюжими, а порой и просто дурашливыми и неопрятными, не бритыми и с остатками пищи на бороде и губах. И тем не менее я даже не мог и думать, что вскоре окажусь в их шкуре, и что буду ходить также взад вперед, еле передвигая ноги, и у меня будут так же трястись руки и течь изо рта слюни. Правда и особого отвращения тоже не было, кроме тех, кто реально казался неухоженным, с не расчесанными и жирными волосами на голове, от которых нередко пахло, и веяло чем то жутким. Их конечно брили и стригли, иногда насильно. Но и от этого они не становились приятнее. В те, первые три дня, я думал что попал туда по ошибке, или просто не было мест в других отделениях. Я ел, спал, принимал что-то похожее на витамины, но четвертого дня после завтрака, всем как обычно, раздали таблетки и стали звать на уколы. К этому времени, я уже успел успокоиться, и даже подумать что зря, так сильно переживал вначале..И когда услышал свою фамилию, был малость удивлен, такому повороту событий. Когда медсестра, нервно сказала что меня вызывают на укол я несколько возмутился, сказав что лег на обследование, и меня уверили что никакого лечения не будет, кроме наблюдения и витаминов. На что она уже повысив голос сказала, что у нее есть четкие распоряжения врача, и что я не смею с ней пререкаться. ("Типичный надзиратель, с медицинским, скорей всего неоконченным образованием". )- подумал я позже. Я вспомнил, как за мной закрылись железные двери, у меня испортилось всякое настроение, и я понял что возмущаться, как уйти от туда, у меня так просто не получится. Сделав укол, и вернувшись в палату, в которой находилось еще три человека, я умостился на койке, и чтоб не думать об инциденте с медсестрой, стал просматривать какой -то журнальчик. Спустя некоторое после укола,я почувствовал какой то дискомфорт в области горла и шеи. Я отложил журнал, так как как стало не привычно - трудно дышать и глотать. Казалось, что я проглатываю собственный кадык. Глаза вдруг перестали поддаваться контролю, и закатились кверху так, что я не мог их опустить. Я все осознавал и сразу понял, что весь этот нарастающий дискомфорт, напрямую связан с уколом. В тот же момент, я почувствовал, что ни голова, ни шея, мне больше не подчиняются. Я не могу вернуть их в прежнее положение. Я был в каком шоке, что реально вспотел! Лежал я так несколько минут и ждал, когда же меня попустит, но.. становилось только хуже. Меня охватили судороги во все теле, глазам и шее стало больно. У меня вывалился язык, пальцы не слушались, а глаза закатились так, что я пережил реальный стресс, который был сопоставим, разве что с бомбардировками Луганска.Я упорно пытался встать, чуть не свалившись с койки. Кое-как поднявшись, я добрел до кабинета медсестры, пытаясь непослушным языком объяснить что со мной случилось и как долго это будет продолжаться , но она сказала, что не понимает меня, чтобы я шел в палату и не ныл, добавив что все это, реакция на лекарства, и скоро пройдет. Я попытался спорить, но она указала мне на дверь. Прошло еще какое то время, но меня не отпускало, а боль, особенно в области шеи и глаз продолжалась. Корчась на постели, я начал стонать и плакать. Ко мне подошел сосед, по палате, и спросил -“чего мол скулишь, сильно крутит?" Я на время притих, и когда язык, на время вернулся на место, сказал что да..шея, глаза, ноги.. Не успел я это выговорить, язык снова вывалился, и гортанная мышца, как будто выдавливала его из меня. Сосед отошел, и через минуту дал мне маленькую таблетку, сказав что бы я положил ее под язык, и постарался успокоиться. В тот день я узнал, что препарат, от которого меня так жестоко ломало, называется галоперидол, а то, что у меня во рту – паркопан, корректор и галлюциноген по совместительству, при ударных дозах. Через какое то время судороги прошли, язык , глаза и голова вернулись в нормальное состояние. Я лежал вспотевший и напуганный, что вот так, в больнице, в судорогах пройдет вся моя жизнь. Либо дома, в одиночестве, если я такой больной... Было странное ощущение невесомости, и одновременно тяжести в теле, ибо встать почему-то было не легко. В этот день, вечером, ко мне приехал папа, привез передачу. Я рассказал что со мной произошло, после чего он заметно помрачнел. Потом обнял меня, сказал, чтобы я держался мужчиной, не раскисал, и уехал домой. Я молча проводил взглядом отца и пошел в палату. Со мной лежали еще три человека. Они так же как и я, редко покидали палату. Каждый лежал на своей койке, погруженный в свои мысли, или в пустоту, которую вызывал прием препаратов. Сам я был также, под тяжелыми препаратами и мне на тот момент было не до шашек, с домино и телевизором, который я так любил смотреть дома. Не находя себе места в своей душе, меня занимал лишь один вопрос, как скоро я обрету привычный мне вид, ясность ума и легкость движений, а если нет, то как в таком состоянии жить дальше... Неужели вся моя дальнейшая жизнь, станет достоянием этих мрачных стен, и международных опытов, которые войдут в обновления МКБ!?...